Блокада Ленинграда и то, как вели себя люди в ее нечеловеческих условиях, предстает невиданным в истории образцом трагедии и триумфа, высочайшего героизма и силы духа, воли к жизни и способности находить возможности для выживания там, где их, казалось бы, и быть не может.
Семья Антонины Азизовой (ныне даугавпилчанки) до 1939 года жила в пригороде Ленинграда – Парголово. После смерти родного отца девочки мама вышла замуж за Николая Флегонтова, ставшего заботливым отчимом для двоих ее детей. Все вместе они переехали в центр города на улицу Ново-Александровскую, что за Невской заставой, недалеко от завода «Большевик». В выходные дни Тоня обычно навещала бабушку, оставшуюся жить в Парголово. Так было и в тот злополучный день 22 июня 1941 года. Подъезжая к конечной остановке, девочка обратила внимание, что у столба, на котором висел репродуктор, собралась толпа народа: женщины плакали, мужчины что-то эмоционально говорили друг другу. Подойдя ближе, Тоня услышала чеканный голос Левитана, сообщавшего о начале Великой Отечественной войны. А потом зазвучало пробирающее до дрожи: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».
В ТИСКАХ ГОЛОДА
В голове у Тони еще продолжала звучать набатом эта музыка, когда она прибежала к бабушке, выдохнув с порога: «Бабулечка, война началась!» Та прижала дрожащую внучку к себе, и они в голос, по-бабьи, заплакали, запричитали... Маму Тони Екатерину срочно мобилизовали под Ленинград рыть окопы, 17-летнего брата взяли на фронт (с которого он уже не вернется). Дома остался отчим (у него была бронь по здоровью), работавший на заводе «Большевик». Завод выпускал военную технику, снаряды, мины. (С 1941–1945 гг. свыше 5 тыс. работников этого предприятия ушли на фронт. Был сформирован полк народного ополчения, рабочий батальон, 5 партизанских отрядов).
С установлением блокады, когда прекратилось железнодорожное сообщение города со страной, товарные ресурсы настолько снизились, что не обеспечивали снабжения населения основными видами продовольствия по установленным нормам. В сентябре 1941-го были приняты жесткие меры экономии продуктов, в частности снижены нормы выдачи хлеба рабочим и инженерно-техническим работникам с 800 г в сентябре до 250 г в ноябре 1941 года, служащим – соответственно с 600 г до 125 г, иждивенцам – с 400 г до 125 г, детям до 12 лет – с 400 г до 125 г. При этом муки в хлебе было всего 32%. Причинами резкого сокращения запасов продуктов питания в городе в конце 1941-го – начале 1942 года, кроме блокады, стал внезапный захват немцами (в начале ноября) Тихвинского железнодорожного узла, что исключило подвоз продовольствия к восточному берегу Ладоги, а также пожар на Бадаевских продовольственных складах. Людские страдания усиливало то, что первая блокадная зима была жутко холодной. Столбик термометра опускался до минус 40 градусов. Жители растаскивали на доски заборы, выламывали паркет в квартирах, рубили мебель – все это сжигалось в печках. «От стужи даже птицы не летали, а вору было нечего украсть», – замечал уже в мирное время В. Высоцкий.
В сборнике «В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД», изданном небольшим тиражом, опубликованы донесения фашистских и советских спецслужб о блокаде, поступавшие под грифом «совершенно секретно». Так, в «сводке настроений», отправленной Жданову 23 февраля 1942 года, сообщается: «Уже едят человеческое мясо, которое выменивают на рынке». По статистике, в феврале того года за каннибализм было осуждено более 600 человек, в марте – более тысячи. Николай Ковальчук, командовавший в 1941–1944 гг. артиллерийским дивизионом, рассказывал: «Тяжелее всего было привыкать к трупам, лежащим прямо на улицах Ленинграда. Большинство горожан были слишком слабы от недоедания, чтобы убирать их. Иногда они лежали по целой неделе на страшном морозе, и никому не было до этого дела». В ту страшную зиму, писал он, покойников обычно хоронили не сразу, а выносили на лестницу и прятали в кладовках: дело в том, что хлебные карточки в городе менялись каждые две недели, и карточками умерших еще некоторое время могли пользоваться оставшиеся в живых. А вот сообщение немецкой «айнзатцгруппы А» в Берлин от 18 февраля 1942 года: «Часто трупы даже не выносят, а оставляют в неотапливаемом помещении. В бомбоубежищах находят умерших, которых также не вывозят. Уже в начале января число умерших от голода и холода составляло до трех тысяч в день». В сводке высказываний рядовых горожан, отправленной Берии 13 марта 1942 года, говорится: «В феврале в среднем за сутки умирало 3 тыс. 200 человек – 3 тыс. 400 человек». Как видим, сведения совпадают.
И УЖАС ВОКРУГ
23 декабря 1941 года отчим 13-летней Тони, которого она давно звала папой, признался, что не в силах больше стоять у станка, ноги страшно опухли. Утром девочка взяла его продкарточку и пошла за обедом в заводскую столовую. Отстояв в очереди часа три, получила скудный паек, а когда вышла на улицу, у нее резко закружилась голова, в глазах потемнело, и она, подкошенная голодом, упала. Обед, что несла в обессиленных руках, оказался в снегу. Очнувшись, не вставая, слизала языком оставшиеся на поверхности крупинки от супа. Кто-то подошел сзади, помог подняться. Человек посоветовал: то, что осталось, – котлетку, ложку каши – залить дома кипятком. Вот и будет горячий суп. Тоня так и сделала. Только отчим не дожил до этого супа – умер. В ужасе от смотрящих на нее неподвижных глаз близкого человека девочка постучала к соседке – квартира была коммунальная. Накрыли вместе бездыханное тело одеялом, и Тоня перебралась жить к ней. На следующий день сходила на завод, уведомила о смерти отчима. Выделили двоих молоденьких заводских ребят, те завернули тело в одеяло, обвязали кое-как веревками и, положив на санки, повезли на кладбище у Володарского моста. Тоня, обмотавшись платком, силилась поспевать за санками, оставлявшими на снегу ровные следы полозьев.
На кладбище – церковь. Стараясь беречь силы, девочка медленно поднялась по ступеням и вошла внутрь. Что это? По обе стороны, на сбитых наспех нарах, словно в огромном холодильнике, лежали покойники. Их было очень много. Они лежали в разных позах, кого-то подобрали замерзшими на улице, кого-то выволокли по лестнице из квартиры, голые, одетые, в шапках и без них, в валенках, в обмотках, с открытыми глазами... Всякие. Тоня от страха прислонила ладошки в варежках с обеих сторон лица, чтобы не видеть этого безмолвного ужаса вокруг, и прошла в конец помещения, где была дверь. Сидящий за ней мужчина записал данные отчима, потом привязал дощечку к ногам покойного, и затем труп закинули на нары, к остальным. «Иди, девочка, домой. Вот тебе свидетельство о смерти. Здесь написано, что мы взяли твоего папу и похороним его сами», – сказал тот человек.
ЧТОБЫ ПОМНИЛИ...
С наступлением зимы 1941–1942 гг. и ростом смертности от истощения в Ленинграде с каждым днем стало расти число детей, лишившихся родителей. Нередко взрослые – матери, бабушки – отдавали свою мизерную пайку хлеба малышам, чтобы ценою собственной жизни поддержать их силы. В городе и районе была развернута работа по выявлению осиротевших детей и определению их в детские дома. За 5 месяцев 1942 года в Ленинграде было организовано 85 детских домов, приютивших 30 тыс. сирот.
Антонина Азизова волею судьбы выжила, не попав ни в один из них. Весной работала в госпиталях, помогала очищать ленинградские улицы после фашистских бомбежек. А летом 1942-го ее, как ребенка, удалось эвакуировать по Дороге жизни через Ладожское озеро.
С тех пор прошло много времени. В 2009 году Александра Геннадьевна Конькова, руководитель общества блокадников Ленинграда в Даугавпилсе, привезла из Санкт-Петербурга 35-томник с фамилиями людей, умерших во время блокады. Пережившая, несомненно, самую страшную блокадную зиму, Антонина Ивановна Азизова, к которой и после этого жизнь не скупилась на испытания, затаив дыхание, водила пальцем по отдающим человеческим горем строкам – искала фамилию дорогого человека. И какая же радость подступила к сердцу, когда глаза обнаружили запись: Флегонтов Николай Митрофанович, 1899 года рождения, проживал в Ленинграде по адресу: ул. Ново-Александровская, дом 3/5, кв. 10. Умер 25 декабря 1941 года. Захоронен на Пискаревском кладбище города Ленинграда. Помнит, значит, мир спасенный.
Семья Антонины Азизовой (ныне даугавпилчанки) до 1939 года жила в пригороде Ленинграда – Парголово. После смерти родного отца девочки мама вышла замуж за Николая Флегонтова, ставшего заботливым отчимом для двоих ее детей. Все вместе они переехали в центр города на улицу Ново-Александровскую, что за Невской заставой, недалеко от завода «Большевик». В выходные дни Тоня обычно навещала бабушку, оставшуюся жить в Парголово. Так было и в тот злополучный день 22 июня 1941 года. Подъезжая к конечной остановке, девочка обратила внимание, что у столба, на котором висел репродуктор, собралась толпа народа: женщины плакали, мужчины что-то эмоционально говорили друг другу. Подойдя ближе, Тоня услышала чеканный голос Левитана, сообщавшего о начале Великой Отечественной войны. А потом зазвучало пробирающее до дрожи: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».
В ТИСКАХ ГОЛОДА
В голове у Тони еще продолжала звучать набатом эта музыка, когда она прибежала к бабушке, выдохнув с порога: «Бабулечка, война началась!» Та прижала дрожащую внучку к себе, и они в голос, по-бабьи, заплакали, запричитали... Маму Тони Екатерину срочно мобилизовали под Ленинград рыть окопы, 17-летнего брата взяли на фронт (с которого он уже не вернется). Дома остался отчим (у него была бронь по здоровью), работавший на заводе «Большевик». Завод выпускал военную технику, снаряды, мины. (С 1941–1945 гг. свыше 5 тыс. работников этого предприятия ушли на фронт. Был сформирован полк народного ополчения, рабочий батальон, 5 партизанских отрядов).
С установлением блокады, когда прекратилось железнодорожное сообщение города со страной, товарные ресурсы настолько снизились, что не обеспечивали снабжения населения основными видами продовольствия по установленным нормам. В сентябре 1941-го были приняты жесткие меры экономии продуктов, в частности снижены нормы выдачи хлеба рабочим и инженерно-техническим работникам с 800 г в сентябре до 250 г в ноябре 1941 года, служащим – соответственно с 600 г до 125 г, иждивенцам – с 400 г до 125 г, детям до 12 лет – с 400 г до 125 г. При этом муки в хлебе было всего 32%. Причинами резкого сокращения запасов продуктов питания в городе в конце 1941-го – начале 1942 года, кроме блокады, стал внезапный захват немцами (в начале ноября) Тихвинского железнодорожного узла, что исключило подвоз продовольствия к восточному берегу Ладоги, а также пожар на Бадаевских продовольственных складах. Людские страдания усиливало то, что первая блокадная зима была жутко холодной. Столбик термометра опускался до минус 40 градусов. Жители растаскивали на доски заборы, выламывали паркет в квартирах, рубили мебель – все это сжигалось в печках. «От стужи даже птицы не летали, а вору было нечего украсть», – замечал уже в мирное время В. Высоцкий.
В сборнике «В тисках голода. Блокада Ленинграда в документах германских спецслужб и НКВД», изданном небольшим тиражом, опубликованы донесения фашистских и советских спецслужб о блокаде, поступавшие под грифом «совершенно секретно». Так, в «сводке настроений», отправленной Жданову 23 февраля 1942 года, сообщается: «Уже едят человеческое мясо, которое выменивают на рынке». По статистике, в феврале того года за каннибализм было осуждено более 600 человек, в марте – более тысячи. Николай Ковальчук, командовавший в 1941–1944 гг. артиллерийским дивизионом, рассказывал: «Тяжелее всего было привыкать к трупам, лежащим прямо на улицах Ленинграда. Большинство горожан были слишком слабы от недоедания, чтобы убирать их. Иногда они лежали по целой неделе на страшном морозе, и никому не было до этого дела». В ту страшную зиму, писал он, покойников обычно хоронили не сразу, а выносили на лестницу и прятали в кладовках: дело в том, что хлебные карточки в городе менялись каждые две недели, и карточками умерших еще некоторое время могли пользоваться оставшиеся в живых. А вот сообщение немецкой «айнзатцгруппы А» в Берлин от 18 февраля 1942 года: «Часто трупы даже не выносят, а оставляют в неотапливаемом помещении. В бомбоубежищах находят умерших, которых также не вывозят. Уже в начале января число умерших от голода и холода составляло до трех тысяч в день». В сводке высказываний рядовых горожан, отправленной Берии 13 марта 1942 года, говорится: «В феврале в среднем за сутки умирало 3 тыс. 200 человек – 3 тыс. 400 человек». Как видим, сведения совпадают.
И УЖАС ВОКРУГ
23 декабря 1941 года отчим 13-летней Тони, которого она давно звала папой, признался, что не в силах больше стоять у станка, ноги страшно опухли. Утром девочка взяла его продкарточку и пошла за обедом в заводскую столовую. Отстояв в очереди часа три, получила скудный паек, а когда вышла на улицу, у нее резко закружилась голова, в глазах потемнело, и она, подкошенная голодом, упала. Обед, что несла в обессиленных руках, оказался в снегу. Очнувшись, не вставая, слизала языком оставшиеся на поверхности крупинки от супа. Кто-то подошел сзади, помог подняться. Человек посоветовал: то, что осталось, – котлетку, ложку каши – залить дома кипятком. Вот и будет горячий суп. Тоня так и сделала. Только отчим не дожил до этого супа – умер. В ужасе от смотрящих на нее неподвижных глаз близкого человека девочка постучала к соседке – квартира была коммунальная. Накрыли вместе бездыханное тело одеялом, и Тоня перебралась жить к ней. На следующий день сходила на завод, уведомила о смерти отчима. Выделили двоих молоденьких заводских ребят, те завернули тело в одеяло, обвязали кое-как веревками и, положив на санки, повезли на кладбище у Володарского моста. Тоня, обмотавшись платком, силилась поспевать за санками, оставлявшими на снегу ровные следы полозьев.
На кладбище – церковь. Стараясь беречь силы, девочка медленно поднялась по ступеням и вошла внутрь. Что это? По обе стороны, на сбитых наспех нарах, словно в огромном холодильнике, лежали покойники. Их было очень много. Они лежали в разных позах, кого-то подобрали замерзшими на улице, кого-то выволокли по лестнице из квартиры, голые, одетые, в шапках и без них, в валенках, в обмотках, с открытыми глазами... Всякие. Тоня от страха прислонила ладошки в варежках с обеих сторон лица, чтобы не видеть этого безмолвного ужаса вокруг, и прошла в конец помещения, где была дверь. Сидящий за ней мужчина записал данные отчима, потом привязал дощечку к ногам покойного, и затем труп закинули на нары, к остальным. «Иди, девочка, домой. Вот тебе свидетельство о смерти. Здесь написано, что мы взяли твоего папу и похороним его сами», – сказал тот человек.
ЧТОБЫ ПОМНИЛИ...
С наступлением зимы 1941–1942 гг. и ростом смертности от истощения в Ленинграде с каждым днем стало расти число детей, лишившихся родителей. Нередко взрослые – матери, бабушки – отдавали свою мизерную пайку хлеба малышам, чтобы ценою собственной жизни поддержать их силы. В городе и районе была развернута работа по выявлению осиротевших детей и определению их в детские дома. За 5 месяцев 1942 года в Ленинграде было организовано 85 детских домов, приютивших 30 тыс. сирот.
Антонина Азизова волею судьбы выжила, не попав ни в один из них. Весной работала в госпиталях, помогала очищать ленинградские улицы после фашистских бомбежек. А летом 1942-го ее, как ребенка, удалось эвакуировать по Дороге жизни через Ладожское озеро.
С тех пор прошло много времени. В 2009 году Александра Геннадьевна Конькова, руководитель общества блокадников Ленинграда в Даугавпилсе, привезла из Санкт-Петербурга 35-томник с фамилиями людей, умерших во время блокады. Пережившая, несомненно, самую страшную блокадную зиму, Антонина Ивановна Азизова, к которой и после этого жизнь не скупилась на испытания, затаив дыхание, водила пальцем по отдающим человеческим горем строкам – искала фамилию дорогого человека. И какая же радость подступила к сердцу, когда глаза обнаружили запись: Флегонтов Николай Митрофанович, 1899 года рождения, проживал в Ленинграде по адресу: ул. Ново-Александровская, дом 3/5, кв. 10. Умер 25 декабря 1941 года. Захоронен на Пискаревском кладбище города Ленинграда. Помнит, значит, мир спасенный.